7°C Монреаль
Толя, - зову я Наймана, - пойдемте в гости к Леве Друскину.
- Не пойду, - говорит, - какой-то он советский.
- То есть, как это советский? Вы ошибаетесь!
- Ну, антисоветский. Какая разница.
С. Довлатов
Как следует из эпиграфа, Шевчук в этот вечер объединил разных, антагонистичных в миру, но вместе певших и плясавших: советских и антисоветских, пророссийских и проукраинских, городских и деревенских, патриотов и либералов, забывших на два с половиной часа о наносном и несущественном.
Вообще-то на концерт я идти не хотел. Потому что все ведь знают, как оно бывает. Пришел на концерт – а там монетизируют былую славу. Так бывает с теми, кого любил и не знаешь, что с ними стало. К Шевчуку я относился очень хорошо в конце 80-х - начале 90-х. Как можно было относиться к нему иначе? Если БГ был гуру, то ДДТ – Голосом (Криком) Эпохи. Вряд ли стоит его с кем-нибудь сравнивать не потому что не с кем, а потому что занятие это априори неблагодарное. Шевчук афористичен исподволь, ненавязчиво. “Что такое осень”, “Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра”, "Не стреляй" и еще как минимум с десяток его строчек прочно и навсегда сидят в голове у каждого более-менее русскоязычного гражданина старше некоторого возраста. Так что да, он занимает почетное место в моем личном пантеоне. И разрушать это воспоминание не хотелось.
Но, к счастью, на концерт я попал. И ничего из того, чего опасался, не случилось. Возможно, Шевчук перерос некоторую резкость, но стал глубже. Ему хочется камерных переборов, душевного контакта, но он воздает дань и старым хитам с тем же драйвом и отдачей. “Каждый концерт нужно играть, как последний”, – привычно говорит он в зал, и так оно в общем-то и было. Впрочем, концерт и впечатления о нем замечательно описала Людмила Пружанская.
После выступления отработавший два с половиной часа Шевчук дал все возможные интервью и автографы, сфотографировался со всеми желающими, снова подписал диски, пластинки и плакаты, опять с кем-то поговорил и кого-то приобнял и, наконец, вместе с двумя музыкантами группы, покинул здание практически ПОСЛЕДНИМ, в двенадцатом часу ночи. Для музыканта его уровня популярности – вещь невероятная.
Выложившись на сцене перед полным залом – что на русскоязычных представлениях в Монреале по нынешним временам редкость – он так же доброжелательно вел себя и наедине. С Юрием Юлиановичем (или ЮЮ) его музыканты и администраторы, работающие с ним много лет, предельно вежливы. Никакого панибратского “Юрок” или тыкания. Он отвечает тем же.
“Нашей Газете” было обещано эксклюзивное интервью, но организаторы не устояли перед желающими – и вышла камерная пресс-конференция, впрочем, имевшая определенный шарм. Какими бы ни оказались вопросы, Шевчук отвечал не моргнув глазом, со стойкостью, выработанной, видимо, еще в 80-ые. Это не значит, что все ответы понравятся интервьюерам, но тут уж, как показала знаменитая беседа с Путиным, он стоит на своем. За это мы его и любим.
Как скажет сам ЮЮ: "А просто мы не такие нервные".
– Я чувствую, как сегодня необходимы тепло, доброта, камерность, душевность. И в России, и во всех странах бывшего СНГ, и здесь, мне кажется, такие камерные концерты наиболее актуальны. Поговорить о жизни, о любви, обо всем… У нас группа сейчас разделилась. Мы сделали "Акустику" с Темой Мамаем и Алексеем Федичевым. А другая часть ребят помогает Алене, замечательной нашей певице. Она поет русскую народную песню в современных аранжировках.
– Вы и сами тоже вырастаете из этой этой русскости. Ваши образы – очень народные, поэтому они и понятны людям, и нет в них гламурности- элитарности.
– Элитарности в хорошем смысле слова мне не хватает. Я бы хотел писать тоньше.
– Не кажется ли Вам, что поколение 45-60-летних – последнее, которое бережно относится к слову?
– Как говорил Тынянов, поэзия – это повышение языка, повышение смысла. У нас в России много студенчества, это образованный класс. Да, их не очень много по сравнению с молодежной аудиторией “Дома-2”, но, как и везде, молодежь неоднородна. И достаточно молодых людей, которые не могут жить без духовных и душевных запросов. Это такая вещь, которая или есть, или нет. Одни украшают свою жизнь гаджетами, другие – чем-то еще.
– Чувствуете ли Вы разницу между российской и эмигрантской аудиториями?
– Здесь какие-то вещи прослушиваются острее, чем в России. Глаза влажнеют у людей. Люди здесь остро воспринимают то, что происходит на Родине. У нас-то ведь пропаганда работает очень серьезная. И она утюжит мозги так, что… никто не ожидал (смеется)
Я не пою на корпоративах, группа ДДТ здесь не облажалась. Этот принцип мы ввели еще в восьмидесятых годах. А тем, кто к нам приходит – мы всем рады. Мы работаем для людей любых социальных кругов или политических пристрастий. Мне кажется, что музыка, песни, стихи – все это очень важно сейчас для того, чтобы замирять, выстраивать отношения, не довести до Армагеддона. А для чего тогда музыкант-то нужен?
Мы работаем для человека. А он бывает разный. Чтобы понять, откуда выросло в человеке то или иное, надо знать его судьбу. Он не просто так злится. Сейчас многие ругают русского человека за его якобы равнодушие, пассивность. А это ведь не просто так, это сотни лет несправедливости. Люди от этого уже одурели. Они просто уже ни во что не верят. Проще всего взять лозунг и равнодушно к нему пристроиться. Но я никогда не скажу, что народ у нас “плохой”. Его так избивали, гноили в лагерях и на войнах… Слава Богу, что мы вообще живы,а то, что так реакционны – ну, извините (смеется).
Это все очень тонкие и непростые вещи. Я не люблю высокомерия.
– Либерального, когда ругают народ?
– С одной стороны, да. С другой стороны – высокомерия барского, имперского. Это еще хуже.
– Шевчука-панка больше не видно?
– Это же хорошо, что я поумнел где-то на пару грамм. Если бы я повторялся, выскочил бы на сцену седым панком – я был бы идиотом. Всему свое время.
– Песни Вы пишете в той же деревне?
– Да, в Лебедевке. Но от деревни там уже ничего не осталось, одни дачи. Остались две-три семьи. Деревня в России погибает. Давно уже, начиная с двадцатых годов прошлого века и это так печально наблюдать. Класс крестьянский был основой и сердцевиной России, Украины, Белоруссии. А сейчас…
Наша власть говорит о миллиардах, которые вложили туда или сюда. Я ящик вообще не смотрю, потому что он меня бесит просто. Но иногда включаешь вот так, посмотреть другую жизнь – мир инфернального, "За стеклом". Мифологию. И думаешь: Господи, ну что же они, жизни не знают? До крестьянина ничего не дошло, какие миллиарды? Но самое страшное, что и крестьянин работать не хочет. Это нужно воспитать. Сейчас России нужно прежде всего воспитание.
За “нулевые” годы я заметил, как поменялась публика. И молодежь тоже. Если раньше тонко чувствовали слово, реакция была мгновенная, то сейчас, за двадцать последних лет, очень все упало. Любят лозунги. Но это временно, конечно. Придет волна образования, это станет модным.
– При нашей жизни?
– Конечно. В Москве появились же 50 поэтических клубов, где есть великолепные молодежные поэты. И в Питере десятка полтора клубов. Там одни студенты. Это то же, что было при Маяковском, Хлебникове. Это любовь даже не музыке, а к слову. Новые рифмы, новая структура речи, которая связана кровью с современностью. Я так никогда не смогу, молодые пишут совершенно по-другому. Я рад тому, что я это чувствую, понимаю и этому аплодирую. Что я не стал реакционером, жалующимся, что молодежь не та… Россия на таланты не оскудела.
– И Вы настроены оптимистично?
– Конечно. Я не знаю, может быть, Армагеддон случится. Потому что мракобесы жаждут сгореть вместе со всеми. Ведь сейчас им дали эфир. Но, несмотря ни на что, если не перебьют эту молодежь в очередной войне, то все будет нормально. 10-20-30 лет – и все будет нормально. По другому просто быть не может. Мы же знаем с вами историю.
– Вас, кроме “Дождя”, где-нибудь показывают?
– Нет, нас вырезали из эфира в 2007 году, когда я стал ходить на Марши несогласных. С тех пор нас нет в эфире, мы в черных списках по всем центральным каналам.
– Арбениной и концерты закрывали?
– Да, но она сейчас снова на Первом. А мы – нет.
– Почему?
– А потому что мы не такие нервные. Мы просто гнем свою линию. У нас нет таких озарений, как у Макаревича или Арбениной (смеется). Они молодцы, конечно. Я еще в 2000-х годах понимал, что жопа будет. И на Первый я не лезу, потому что… ну в черных списках, так в черных. Помню, ко мне Познер подходил, говорит: “Я вас так хотел, но мне Эрнст сказал: "Никогда!".
– А что Вы такого сотворили?
– А я непредсказуем. Я могу такое ляпнуть…
– По сравнению с временами Ленинградского рок-клуба это же ерунда.
– Конечно, в 80-ых мне досталось неплохо. Были и допросы, и разговоры в КГБ. Это было в 1985-ом, перед самой перестройкой. Мне пришлось эмигрировать из Уфы. Меня лишили работы, а на следующий день приходит повестка, что я тунеядец. Я пришел и говорю: “Ребята, ну позвольте мне хоть кем-то работать”. Я же не тунеядец. Они мне предложили работу в художественной школе, преподавать детям. Нужно было вставать в 5 утра и ехать за пару сотен километров. Ну ничего, это меня спасло.
А потом я уехал в Питер. Я эмигрировал не в Канаду, а в город Санкт-Петербург.
– Это был еще Ленинград.
– Да, там воздух был другой. Я никого не знал, у меня было 30 рублей и один адрес. Помню, зашел в “Сайгон” и смотрю – что-то такое, золотое… А там окна такие, на Рубинштейна – солнце светит и БГ стоит! Я его уже любил тогда. В ментовском полушубке белом и пьет кофе. Я думаю: гуру. Это же круто было!
–И это уже не та страна...
– Россия стала меняться резче. И это обнадеживает. Вот эта резкость падения в реакцию обуславливает резкость повышения в сторону свобод. Это маятник, который раскачивается все быстрее.